Michael Shea. Tsathoggua, 2008
Перевод: Екатерина Яковлева, 2022
Пожилая женщина по имени Морин, аккуратно одетая и ухоженная, сидела на скамейке автобусной остановки в Сан-Франциско. Она наблюдала за неспешным приближением старой бродяжки с тележкой для покупок, шедшей по тротуару. Морин считала, что нужно быть вежливой со всеми, но бродяжка сильно раздражала её, возможно, потому, что Морин не так давно усыпила своего дорогого маленького Бадди. А тощая, загорелая, с растрёпанными волосами бродяжка толкала вместе с другими вещами в своей тележке коробку с крошечной, больной на вид собачонкой. Уиппетом.
Морин с друзьями по церковному дискуссионному клубу обсуждали возможность заявить о своей позиции, что вовсе необязательно быть такими вежливыми, если кому-то причинялась боль, протестуя против рамок приличия.
— Прошу прощения, — сказала Морин слегка громковато и неуверенно с непривычки, — но я считаю, что это просто возмутительно. Неважно, какова причина вашего собственного саморазрушения, но обрекать это бедное маленькое животное на такое существование — ужасно! Это непростительно!
Старая дама, толкавшая тележку, остановилась — она была высокой и сухопарой. В своих мешковатых джинсах и джинсовой куртке она казалась глубокой старухой, но из тех бионических старичков, подтянутых и крепких, как петух банти.
— Привет, — ответила она. — Мы провели всю его жизнь, гуляя по этому городу. Неужели вы думаете, что, если он умирает, то больше не хочет прогуливаться? Я его шофёр!
— Но вы должны его усыпить! Посмотрите, как он немощен!
— Он уснёт. Думаете, я хочу поторопить его, того, кто был моим другом все его семнадцать лет? Вы должны меня извинить, но сейчас мы направляемся домой принять ванну.
— У вас есть дом?..
— На мне что, ярлык навешан? Если я одета для прогулки, значит, я бездомная?
И она покатила свою тихо дребезжащую тележку дальше. Её звали Макси. Её волосы были белыми, но всё ещё пышными. Она носила свою шевелюру, точно украшенный плюмажем боевой шлем, закрывающий её смуглую голову и шею. Волосы вились, словно корни деревьев, по джинсовой ткани на плечах. Её дряхлый уиппет, Рамсес, достиг предела старости. Толкая тележку, она склонилась к нему, и Рамсес, живой скелет, дрожа, поднял к ней свою крошечную мордочку и тоже время от времени принюхивался к запаху ранней осени…
В передней части тележки стоял ящик с кухонной утварью, а рядом с ним коробка с постельным бельём и одеждой. Прошлой ночью они делили спальный мешок среди деревьев на склоне у музея Почётного легиона. В её походной печке горел костерок из веток, невидимый с расстояния двадцати футов. Они на двоих съели суп и выпили чай, а потом любовались сверкающими звёздами над Голден Гейтом. Рамсес лёг спать. Макси с наслаждением перечитала книгу Митчелла Смита «Прямо на север» при свете своей крошечной лампы.
И вот они вернулись домой. Дом Макси, принадлежавший жилищному управлению Батлер-стрит, располагался на холмах над Пэнхэндлом в хорошем районе. У здания была своя небольшая парковка и ухоженные насаждения вокруг. Там у неё была ниша, в которую она всегда ставила свою тележку. Она взяла рюкзак со своим и Рамсеса грязным бельём, положила накопившуюся за два дня немытую посуду и кастрюлю в боковые карманы, и надела его. Затем она пристроила спереди сумку-переноску и нежно подняла Рамсеса, прижимая его к груди.
Её квартира была на третьем этаже, и там было очень оживлённо: дети-бродяжки и молодые люди, продающие друг другу наркотики, и со всеми нужно было поддерживать отношения. Все — бедные и отчаявшиеся, для которых насилие воспринималось, как возможность. Войдя, она резко повернула направо, к лестнице. Тяжёлая часть ноши всегда требовала лифтов. Лестница была быстрее и лучше для физической тренировки.
Она вышла в коридоре своего крыла и натолкнулась на дежурившую там местную компанию, по большей части состоящую из латиносов. Их главной рэп-звездой в кепке с козырьком был парень, которого она про себя называла Дог. Так он называл Макси из-за того, что она всегда носила Рамсеса, и так он обращался к ней сейчас:
— Эй, чувак! Чувак вернулся! Разве может это быть? Ты должен копам заплатить. Теперь двадцатка за неделю, Дог, почему ты не при деле? Ты заплатишь свою долю, Дог! Ты заплатишь свою долю!
Всё могло быть ровно так, как и всегда. Макси ответит: «Я ничего не плачу! Убирайся с дороги!» Она скажет это, но не сделает попытки пройти мимо них. Затем Дог снова заведёт свою издевательскую короткую песенку, а Макси снова откажет — и всё это время его публика будет просто лениво наслаждаться шоу, в котором Дог цепляется к Макси. И тогда, наконец, они позволят ей пройти.
Но сегодня Макси была выжата как лимон. Та сумасшедшая женщина вывела её из себя, напомнила, что Рамсес действительно при смерти. Испуганная, измождённая и разозлённая, она рявкнула:
— Оставь меня в покое! Убери свою ленивую слащавую задницу с моего пути! Ты — идиот! Я плачу проценты по кредиту! А ты пытаешься вымогать у меня ещё и на защиту, ты, невежественная сволочь!
Это на мгновение остановило мистера Дога. Её холодное презрение поразило, словно удар, в то время как он полагал, что сам является тем, кто внушает страх.
Если бы с Догом не было всей его команды, если бы был только он и ещё один парень, с которым он особенно плотно общался, парень с больными дремотными глазами, которого они называли Карн — тогда бы он ударил её, и конечно, сломал бы ей челюсть или какую-то часть её тела.
Как бы то ни было, он толкнул её, положив ладони ей на плечи, и она отшатнулась назад, изо всех сил стараясь удержаться на ногах и не навредить Рамсесу в переноске. Вернулась, прошла мимо них к своей двери, вошла внутрь …
Когда ванна была наполнена, Макси склонилась над ней. Черта была пересечена. Они подняли на неё руку, и в следующий раз могут подготовиться лучше. У этих детей не было ничего, они не обладали даже самой малой информацией о мире, в котором живут. Они будут цепляться за любой унылый мусор, который подбросила им жизнь. Будут хвататься за любую стычку, начавшуюся в их коридорах, и раздувать её.
В ванной было прохладно. Она завернула Рамсеса в одеяло с электрообогревом, пока принимала ванну и мыла голову. Затем искупала его, пока остывал их томатный суп с плавленым сыром, смешала витамины Рамсеса с его порцией, витамины Макси — с её. После того, как они поели, нужно было вычистить и снова упаковать всю посуду в карманы рюкзака. Она почистила зубы пастой и зубной нитью, а затем поместила Рамсеса в чистую переноску, повесила её на грудь и взяла рюкзак с бельём. Время заглянуть в прачечную.
Она приоткрыла дверь. Коридор был пуст. Она быстро добралась до лестничной клетки и проскользнула внутрь. Замерла там, превратившись в слух.
Десять пролётов металлических ступеней и поцарапанных перил из труб над ней, зигзаг из шести пролётов под ней. Из двери прачечной хорошо доносилось бы эхо любой деятельности.
Ничего.
Она всегда прислушивалась, прежде чем спуститься. Люди там внизу тусовались, торговали, иногда передозировались, и Макси всегда была готова развернуться на сто восемьдесят градусов и отправиться в прачечную по соседству — дороже, зато без проблем.
Она начала тихо спускаться. Спустилась на четыре из шести пролётов; прачечная и лабиринт шкафчиков для хранения вещей, которые окружали её, казались совершенно пустыми… а потом раздался один очень тихий металлический звон.
Такой незначительный звук, похожий на слабый стук по одной из пустых больших стиральных машин или сушилок там, внизу. Она слушала, слушала… но больше ничего не услышала. Это могло быть движение кого-то… прячущегося там внизу.
Она вгляделась в мордочку Рамсеса, проверяя, как делала все эти годы, не чует ли он опасности поблизости. Он поднял на неё глаза, слегка настороженный, но непроницаемый. Ах, как угасла жизнь в её маленьком закадычном друге…
Вспышка гнева заставила Макси снова спускаться по лестнице. Ей надоело бродить по этому мрачному, опасному месту. Но всем старикам мир казался больше и страшнее. Если она устала уворачиваться и маневрировать в варварски огромном мире, Макси должна просто сдаться, верно? Дело в том, что она сэкономила бы два доллара, используя эти машины. Это был бы дополнительный коктейль у Пита сегодня вечером. Да. Неужели она стала такой трусихой, что не осмелится спуститься туда и заполучить для себя чуток роскоши?
Дверь на лестничную клетку была открыта, и прачечная за ней была пуста. На всякий случай она прошлась по обоим проходам, проверяя ряды сушилок. Давно не работающая машина в углу всё ещё стояла с открытой дверцей, хотя полоса жёлтой пластиковой ленты поперёк неё была порвана …
Она подошла к ней по влажному бетонному проходу, где на полу у ряда стиральных машин напротив лежала пена. Из переноски донёсся слабый, прерывистый звук. Рамсес предупреждающе зарычал… Внутри чёрного барабана сушилки было что-то большое.
Человек. Женщина? Да. Маленькая латиноамериканка, свернувшаяся калачиком, как будто спит. Она спала?.. И когда Макси просунула голову внутрь, тихое рычание Рамсеса отдалось эхом.
Спит. Она тихо дышала, маленькая коричневая луна её лица была детской и искренней, казалось, она грезила…
Под кайфом? Пьяная? Как бы там ни было, пусть спит. Занимайся здесь своими делами. Она тихонько попятилась от сушилки, и что-то мягкое хрустнуло под подошвой её «Найка». Она обернулась.
Одна из больших стиральных машин позади неё остановилась на середине цикла, в ней была куча неподвижной пены, в то время как дверь соседней была открыта, густая пена капала со стеклянного глаза дверцы. Она наступила в месиво пены, которая пролилась на пол. В мыльной пене виднелся отпечаток её ботинка, и что-то маленькое и тёмное было раздавлено посреди него.
Слизняк? Здесь всегда пахло землёй, а сейчас ещё сильнее, чем когда-либо. Густая грязь, в которой коренилось всё здание, чувствовалась прямо за этими бетонными стенами.
Она пошла в другой проход, собрала всю их стирку в одну загрузку и запустила её. Она опустила Рамсеса на пол и уже скатывала его переноску в маленький коврик, когда он встал и поковылял прочь. Макси улыбнулась. Иногда здешняя землистая аура убеждала старого Рамсеса, что он находится снаружи, где может сходить в туалет. Пусть. Это будет мало, сухо и легкособираемо. Она с трепетом наблюдала за его продвижением.
Черт бы побрал эту самодовольную старую суку, но это было правдой: её бедный друг был на пути к своему концу. Макси завела его для Джека в те последние два года, когда Джек умирал. Джек назвал его так за привычку вслепую бросаться на все подряд, словно безудержный щенок. Пятнадцать лет как он мёртв, её дорогой человек. Как она всё ещё скучала по нему! А теперь и старый Рамсес, последняя частичка жизни, которую они разделили, уходил из этого мира…
Макси открыла «Августовские пушки» и провалилась в них, вернулась в огромный мир древних войск, запертых в стазисе, запертых на бойне…
Сегодня она позволит себе лишнюю сигарету — шесть, а не пять. Её диета была железной последние десять лет, её дни с шестью сигаретам были поблажкой, так как были редки. Она закурила одну и затянулась шелковистыми внутренностями сигареты «Мальборо», читая…
Собираясь загрузить вещи в сушилку, она увидела Рамсеса в конце прохода, сидящего перед странной спальней маленькой латиноамериканки, его взгляд поочерёдно переходил с неё на пышную пену, все ещё не высохшую на полу. Когда Макси запустила сушилку, она не вызвала никакого беспокойства у спящей. Как странно иметь такого маленького спящего соседа, как этот. В какую жизнь вернётся девочка, когда проснётся? Какие опасности, расстройства, неудовлетворённые нужды? Сколько лет ей осталось? Без сомнения, гораздо больше, чем было у Макси.
У Морин был один из тех небольших задних дворов приличного размера, которые есть в некоторых домах на проспектах, и они с Маффином находились там, поливая цветочные клумбы. В двух ярдах отсюда Кинг, этот ужасный большой мастифф Уайетта и Евы, снова залаял. От его неослабевающего лая терпение Морин давно покрылось волдырями, а потом волдырь стал больше похож на мозоль, хотя иногда он снова становился волдырем…
Тем временем маленький Маффин, тоже громкий, беспрестанно тявкал на шланг. Морин направила струю воды на триллиумы, обнаружив, что щенячья неумолимость Маффина всё-таки немного утомительна. Морин была моложе, когда была сломлена из-за своего любимого Бадди. Но если вы любили маленьких собачек, вам приходилось справляться с присущей им гиперактивностью, особенно поначалу.
Конечно, никто не мог заменить Бадди. Горе по Бадди, которого ей пришлось усыпить, снова нахлынуло на неё, хотя Морин уже давно смирилась с ним. Она посмотрела на Маффина сверху вниз, пытаясь увидеть в нем дорогого товарища, которым он станет для неё на предстоящие годы…и пока она размышляла таким образом, шланг, который она рассеянно сжимала, слегка дёрнулся в её руке, дёрнулся вбок и направил более сильную струю на Маффина, облив его голову во время лая. Пёс встряхнулся, а затем начал вылизываться, в то время как Морин присмотрелась внимательнее к тому, что вода, вытекающая из её садового шланга, вроде как стала гуще. Она казалась более скользкой на пальцах, и скорее шлёпалась, чем разбрызгивалась по земле…
А на почве, в которую она так быстро впитывалась… не было ли на ней маленьких чёрных сгустков, пришедших вместе с водой? Трудно было сказать. Они впитывались слишком быстро, чтобы быть уверенным.
Затем вода снова потекла нормально. Какой-то мусор в системе водопровода.
— Я не была настолько пьяна, Макси, — сказала Вера, тыча в стойку указательным пальцем, — и я видела то, что видела. Тебе нравится этот напиток?
У Веры был слишком острый для чернокожей леди нос и маленькие, клочковатые, встревоженные брови, из-за которых её глаза казались на грани возмущения.
— Я им наслаждаюсь, и я слушаю.
— Какая это по счету?
Во всём, что касалось сигарет, Макси была непреклонна.
— Вторая. Сегодня у меня шесть. Я могла бы выкурить две сигареты подряд, сидя на этом самом табурете.
Макси демонстративно махнула кружкой в сторону Пита. Рамсес был у неё в переноске — она хотела бы принести его лежанку и поставить на табурет рядом с собой, но Пит чётко очертил границы:
— Собака может войти, но, ради всего святого, не вместе со своею лежанкой! Я уже позволил тебе припарковать твою чёртову тележку с сумками на заднем дворе, Макси! Это бар! Джек сказал бы то же самое!
— Джек любил Рамсеса!
— Это бар, всё верно, — вставила Вера, — но это Соседский Бар. Он славится разношёрстной соседской публикой, в том числе дурацкими обычаями местных пожилых людей.
Она толкнула Макси локтём под рёбра на этих словах. Они были соседями в течение семи лет, а затем Вера выступила с протестом против упадка жилья на Батлер-стрит. Она агитировала и занималась бюрократической волокитой, пока её не поселили в лучшем здании. А теперь это здание стало таким же плохим, как Батлер, если не хуже.
— Итак, что ты думаешь, девочка? О том, что я видела? Посмотри на меня. Ты думаешь, я пьяна?
— Нет.
— Что ж, именно такой я и переходила прошлой ночью Пэнхэндл. Так ты собираешься просто отмахнуться от того, что я тебе сказала?
Переходя по улице Пэнхэндл около двух часов ночи, Вера увидела мужчину, лежащего на скамейке под одним из фонарей. Казалось, он уже был в отключке, когда она шла в квартале от него, но тут у мужчины внезапно начался припадок. Его ноги начали яростно дрыгаться, пока он лежал там. Вера поспешила вперёд, тропинка изгибалась, и несколько деревьев закрыли ей обзор на несколько долгих мгновений, пока она, прихрамывая, набирала скорость, шагая так быстро, как позволяло больное левое бедро…
Когда скамейка вновь оказалась в её поле зрения, всего в какой-то паре ярдов, мужчина снова лежал тихо, совершенно неподвижно, его веки были закрыты, лицо расслаблено, левая рука свисала со скамейки, а одна из лежавших на перекладинах скамейки штанин была плоской и пустой.
— Я чуть не описалась, — подытожила Веры. Она видела, как обе ноги дрыгались в тусклом свете лампы… А теперь эта пустая тканевая трубка… И как раз в этот момент она услышала скрежет, как будто что-то продиралось сквозь заросли. Она уловила неясное движение в траве справа от себя.
— Оно достигло каких-то кустов, выскочило из травы и протиснулось между ними — и я увидела, что это что-то большое и толстое, с шершавой кожей, похожее на червя!
Вера последовала за этим, слишком удивлённая, чтобы поступить иначе, и давно некошеная трава цеплялась за её прерывисто шагающие ноги. Раздался странный рвущийся звук, перешедший затем в энергичные удаляющиеся звуки скольжения. Она ощупью пробралась через кусты и вновь оказалась на открытом месте. Между деревьями вдоль границы Пэнхэндла она мельком увидела, как что-то большое, движущееся низко к земле, пересекло Фелл-стрит, достигло дальней обочины прямо перед приближающимся грузовиком и нырнуло в темноту под припаркованным фургоном…
Рядом с тем местом, где остановилась, в бурьяне, Вера нашла ботинок. Шнурки были всё ещё завязаны, но сам он был разорван, а к подошве прилип ворох каких-то клочьев. Ошеломлённая, нехотя, она вернулась к скамейке. Никаких признаков лежавшего там мужчины. Неподалёку от зарослей кустов послышались приглушённые звуки какой-то возни.
— Я всё обдумала и решила отправиться домой. Я ни за что бы ни стала возвращаться к тем кустам.
Вера пристально смотрела на Макси, ожидая её реакции.
— Ну-у, — протянула Макси. — Могу сказать одно… это странно. И должна добавить… что прошлая ночь, очевидно, была из тех редких ночей, в которые ты куда пьянее, чем полагаешь.
Вера мрачно посмотрела на неё. Казалось, она не хотела оспаривать это, но, похоже, и не могла до конца в это поверить.
Макси ехала по приятным асфальтированным дорожкам парка Голден Гейт, направляясь в сторону моря. Солнце, всё ещё остававшееся на высоте часа, погрузилось в поднимающийся слой тумана и потускнело, превратившись в марсианскую вафлю кирпично-красного цвета. Поднялся резкий ветер и начал гнать туман вглубь парка, проникая струйками сквозь высокие кипарисы и запутывая его в водопадах серо-чёрной листвы эвкалиптов. Клочья тумана лизнули её лицо, и она теплее укутала Рамсеса в лежанке. Смена погоды взволновала её. В белоснежном тумане огромные деревья колыхались как коралловые рифы в струящемся море воздуха.
Ветер всегда будоражил Макси, хотя в её худощавом преклонном возрасте он кусал её сильнее… Рамсес, казалось, тоже встрепенулся, оживлённо посмотрел на неё из-под своего плотного пеленания, наслаждаясь серебристым потоком воздуха. «Усыпить тебя? — усмехнулась она. — Сумасшедшая сучка! Разве это не удивительный вечер?» Она пересекла Грейт Хайвэй и пошла по набережной, толкая дребезжащий нос их тележки навстречу ветру. На прибое пенилась удивительно густая пена, запёкшаяся жёлтая пена бурных морей. Обильные её обрывки падали и раскачивались на широком пляже. Они забирались на насыпь, чтобы кусками и клочьями пролететь через набережную, унестись на Грейт Хайвэй и облепить тут и там лохмотьями грязных пузырей проезжающий транспорт…
Холодные брызги, лизавшие скулы Макси, казались густыми и липкими. И, несмотря на весь этот ветер и резкий запах моря, чувствовалась навязчивая болотная вонь, черта, характерная для тёмных, мрачных и глубоких джунглей, а вовсе не для продуваемых ветрами побережий… И всё же она был здесь, кружилась под капюшоном куртки Макси, щекоча её ноздри запахом разложения…
Она поплелась мимо Клифф-Хауса, мимо обесцвеченных скал прямо у берега, где шумел прибой. Даже так высоко над морем грязная буря все ещё проносилась мимо неё, пересекая тротуары… Сегодня вечером она пойдёт под те деревья за ямами старых купален Сутро…
Вскоре стемнело, но к тому времени они уже уютно устроились под прикрытием двух близко растущих деревьев, полулёжа на матрасе из сухих иголок и листьев папоротника, она и Рамсес, уютно устроились в своём водонепроницаемом спальном мешке, наполненном волокнами. Множество раскалённых кипарисовых веток лежало сломанными и сложенными в кучу, в то время как в крошечной походной печке рядом с ними горело маленькое горячее пламя, и она нагревала какао в эмалированной жестяной чашке. Они лежали, глядя сквозь просветы между деревьями вниз на сужающиеся воды Голден Гейта, на мост, стоящий по щиколотку в серо-стальном море. По мере того, как свет фар, проносящихся над мостом, становился всё ярче, перспектива становилась всё тусклее. За мостом залив наполнился туманом, приглушившим отблески городских огней на восточном берегу…
Макси закурила четвёртую сигарету за день — ещё две впереди!— и не в первый раз поздравила себя с принятым давным-давно решением выходить на улицы, проводя две трети своих дней и ночей на свежем воздухе. Насколько ночное небо было лучше любого потолка! И насколько лучше пребывать в движении! Где в мире был город прекраснее Сан-Франциско? Зачем пролёживать в каком-то ящике то время, что тебе осталось, а, старушка?
Её корзина для покупок была превосходной идеей, как признак бедности, защита от воров. Она нашла идеальный способ выйти за привычные грани этого мира. Она сделала глубокую затяжку и направила дым вверх, к первым робко появляющимся звёздам. Отхлебнула какао. Было бы здорово, если бы сейчас Джек был рядом с ней. Они могли бы описывать друг другу, как величественно и невероятно выглядел мост, пересекающий море…
— Я скучаю по тебе, любовь моя, — тихо сказала она. Ей всегда было больно произносить это вслух, и в этом тоже всегда была какая-то сладость, как будто Джек просто мог это услышать…
В шуме ветра в деревьях, в этом беспокойном шуме она чувствовала себя погруженной в разговор, в гул зелёной жизни леса… однако, что за журчащий звук доносился до неё сейчас?
Высоко в туманную ночь выплыла луна, и, когда Макси вгляделась в деревья в поисках источника звука, её взгляд уловил что-то блеснувшее в папоротнике в нескольких ярдах слева от неё.
Небольшое просачивание из суглинка? А, может, что-то обильнее, чем просто просачивание — она увидела серебристую движущуюся полоску. Прошли месяцы с тех пор, как шёл дождь.
Она допила какао и достала свою предпоследнюю сигарету. Зажгла её и выпустила атласный дым из ноздрей… Звуки ночи вокруг неё изменились. Склон холма казался по-новому беспокойным, не только из-за ветра, но и из-за небольших скрытых движений повсюду, множества маленьких полускрытых жизней, копошащихся в земле, в листве и среди корней деревьев, корней прямо под ней…
Она докурила сигарету, прикрывая между затяжками уголь, чтобы ветер не ускорил его сгорание. К тому времени, когда она закончила, она заключила, что в том месте, где она чуть раньше собирала папоротник и иголки для своего матраса, не было просачивания. А сейчас она его там видела. Она взвесила свой покой и своё любопытство.
В конце концов, беспокойное копошение на земле побудило её к действию. Она осторожно вылезла из мешка, плотно укутывая в нем Рамсеса. Влезла в джинсы и кроссовки «Найк»…
Только тлеющие угли светили из квадратного рта её жестяной печки. Она шагнула по упругой земле в сгущающуюся тень.
Там была неглубокая щель в покатой почве и течь, но не воды, а рыхлой вязкой жидкости, пузырящейся сильными творожистыми пузырьками, которые каким-то образом напомнили ей о пене, капавшей из открытой дверцы стиральной машины сегодня днём.
— Тебе следует остерегаться этой гадости.
Голос был спокойным, но прозвучал так неожиданно и близко, что у Макси сдали нервы.
— Ах ты, сукин сын! Недостаточно хороших манер, чтобы поздороваться? Какого хрена ты подкрадываешься ко мне?
— Я стою здесь уже минут десять. Я думал, ты заметила меня.
Но в глазах этого старика был мрачное веселье, он признавал, что ему доставило удовольствие заставить её подпрыгнуть. Он был маленьким и худощавым, в тёмной толстовке и джинсах, в чёрной шерстяной шапке-ушанке с крошечными полями. Его лицо было измождённым. Но у него были большие, закрученные кверху усы, которые были удивительно густыми для такого пожилого человека. Усы навели Макси на мысль о драном белом уличном коте, переброшенном через забор.
— Так почему же ты стоишь здесь? На этом холме достаточно места. Мы хотим нашей чёртовой частной жизни!
— Тебе нельзя здесь лежать! Вот что я тебе говорю! Ты должна остерегаться этой дряни, всего, что исходит из грунтовых вод.
— Всего, что исходит из грунтовых вод?
— Ты говоришь по-английски, да?
— Лучше, чем ты.
Это разозлило человека с закрученными усами.
— Может и так, но ты ни хрена не знаешь. Просто сделай одолжение себе и всем остальным и не вмешивайся в это, если это не слишком сложно для тебя.
И он скрылся в деревьях — довольно тихими и быстрыми движениями, и вскоре совсем исчез из поля зрения и слуха…
Макси присела на корточки над просачивающейся водой, немного пошевелила её веточкой. Она казалась запёкшейся, с маленькими тенями в сгустках.
Детство Макси прошло в Калифорнийской долине.
— Лягушачья икра, — заключила она. Или жабья икра, какой много на этих влажных склонах холмов. Всего-то. Человек с усами был городским чудаком, напуганным такой незнакомой, такой неприветливой Природой. Она вздохнула и вернулась к своему спальному мешку.
Прижимаясь к Рамсесу и баюкая его, она сказала:
— Сначала этот парень казался почти нормальным, не так ли?
Но глубокой ночью движение Рамсеса разбудило её. Он взобрался ей на плечо и остался там, направив морду на сочащуюся воду. И остался в том же положении даже после того, как она снова погрузилась в сон.
Морин заснула в своём кресле, уютно завернувшись в одеяла, с пультом в руке и Маффином, свернувшимся калачиком у неё на коленях. Маффин, задремав сам, усыпил и Морин, а теперь её разбудили его слабые движения у неё на коленях. У неё было смутное ощущение, что нечто маленькое, невесомое перебирается по её бедрам…
Её пробуждение было туманным и медленным, потому что она приняла одну из своих замечательных таблеток, прежде чем они с Маффином улеглись. Она подняла голову, такую сонную и тяжёлую. Да, вот он, у неё на коленях, его очаровательная маленькая мордочка вопросительно поднята к лицу Морин, а его маленькие светло-коричневые бока такие пушистые. Но…
Морин приподнялась немного выше. Маффин спокойно моргнул ей в ответ. Но у Маффи не было лап. Ни одной лапы. Маффин был только головой, толстеньким пушистым тельцем и хвостом. Он выглядел настолько гладким, словно лап у него не было никогда!
Морин была крайне, пусть и немного полусонно, ошеломлена.
И как раз в этот момент она почувствовала лёгкое движение по тапочку на своей правой ноге.
Шок от этого заставил её резко подняться, чтобы сесть полностью. Тонкая маленькая суставчатая фигурка соскочила с тапочка и исчезла.
Схватив Маффина, Морин в крайнем ужасе вскочила на ноги. Это была её собака! Гладкая, как маленькая морская свинка — но даже без крошечных лапок морской свинки! Он был просто пухлой пушистой колбаской! Его хвост вилял в ответ на прикосновения Морин, но вяло. Его пасть была слегка приоткрыта, и он, казалось, очень тяжело дышал.
Морин усадила его на кушетку, бросилась, тихо хныкая, к телефону и набрала по памяти номер ветеринара. Вскоре она вступила в отчаянную перепалку с автоответчиком врача. Морин кричала, как банши, что скорая должна приехать за Маффином и за ней, и что доктор Гронер должен был немедленно выезжать, чтобы встретить их в больнице для домашних животных! Но её замшевая перчатка вежливости столкнулась с железным кулаком отказа, а затем Морин была потрясена, обнаружив, что Маффин исчез из сделанного для него из подушек гнезда. Но как бедная безногая собачка могла двигаться?
В панике она выронила телефон и стала искать под диваном. В конце коридора позади неё раздался тихий хлопок задней двери для домашних животных. Это была Таша, капризная и старая дородная персидка Мориню. С угрюмым видом она ковыляла к своей хозяйке. Всё ещё находясь в шоке, Морин механически отправилась на кухню, чтобы убедиться, что тарелка Таши полна. На кухне было темно, но косой луч света от лампы рядом с креслом выхватывал очертания еды на тарелке. Не тратя сил на приветствие, Таша направилась прямиком к своему ужину.
Дрожа от решимости, Морин снова взяла трубку. Если нужно звонить девять-один-один, то так тому и быть.
Глухой удар, скользящее царапанье и звук рассыпанного корма заставили её повернуть голову. Таша лежала — наполовину в тени — отчаянно извиваясь, а что-то похожее на длинную заострённую рыбу с лягушачьей кожей — три рыбы — поедало её лапы! Три её лапы мускулистые и крепкие рыбы втянули в свои лягушачьи пасти большими глотками, наклоняясь ближе к её туловищу, пока кошка пинала и била их в воздухе, цеплялась за них свободной лапой… Теперь их стало четыре! Хвост Таши оказался схвачен ещё одним маленьким чудовищем, внезапно появившимся из темноты! Боже милостивый, что же происходит?
Со стороны дивана донёсся шум, и она резко обернулась. Из-за его спинки вывалилась ещё одна из этих рыб с жабьей кожей, куда крупнее остальных четырёх. Морин вскрикнула и отскочила назад, споткнулась и упала в кресло. И увидела, что сверху жабоподобного черепа этого большего монстра были два маленьких пика с хохолками. Она мгновенно узнала эти милые маленькие выпуклости: это были кончики ушей Маффина. Но они уже не были похожи на уши. Они таяли, превращаясь в смолистую субстанцию, которая, казалось, вплеталась в полусферу из жабьей кожи, превращаясь в тёмную смолу, начавшую сливаться с амфибийной кожей монстра. Это был Маффин! Эта отвратительная рыба! Оно бросилось вперёд; существо — большое, как сама кошка, — казалось, видело только Ташу. Оно рухнул на пол и метнулось по нему, продвигаясь вперёд — теперь Морин их видела — толчками четырёх маленьких ножек, которые выглядели почти как плавники с маленькими коготками…
На Морин снизошло странное спокойствие. Всё это было настолько невероятным, что казалось… завораживающим. Стремление к Богу было самым искренним и истинным из чувств Морин. Ослепительное многообразие мира часто вызывало у неё почтение и благоговение. И часто она внутренне восклицала: «Узрите чудеса Божьего творения, ибо как может человек представить себе какой-либо конец их разнообразию?»
Вот это да! Меньшие рыбы уже скрылись в тени, и теперь у Таши была только одна лапа и не было хвоста. Таша храбро вскинула голову, чтобы встретить наступление большой жаборыбы, блестящие параболические челюсти которой отверзались все шире, шире, пока она, мечась по полу, не прыгнула, поглотив Ташу — прямо до её оставшейся лапы. Затем рыба вскинула свою жабью глотку, заглотив и её.
Морин с благоговением наблюдала за происходящим. Конечно, и с ужасом тоже, но охватывающий страх был ошеломляющим чувством привилегии быть удостоенной откровения. Ей явили чудо. Она не была той бесполезной, ничем не примечательной женщиной, которой, сама того не ведая, боялась быть! Ей явили чудо, и это наполнило её благодарностью.
Или, может быть, этот ужас просто свёл её с ума?
Но она не ощущала себя сумасшедшей. Она почувствовала… покалывание. Её большой палец чесался, и от него, казалось, исходило что-то вроде тепла, распространявшегося по всему остальному телу. Она откинулась на спинку, спокойно наблюдая за пожирателем Таши. Существо, казалось, слегка раздулось, изменилось — его хвост стал немного короче, ноги стали чуть больше и более чётко сочленёнными. Оно поковыляло по коридору, скрывшись из её поля зрения. Послышался стук дверцы для домашних животных. И Морин почувствовала, что она одна в доме.
Её телу было так удобно. Ровно то, что ей сейчас и требовалось. После такого откровения она должна лежать здесь с комфортом, размышляя об этом чуде и вознося хвалу в своём сердце милосердному Богу, способному на такие чудеса и любящему её настолько, чтобы поделиться ими с нею…
На рассвете Макси встала и свернула лагерь. Поднялась по склону к скоплению деревьев, в котором она спрятала свою тележку, а затем спустилась в кофейню прямо над Клифф-Хаусом. Здесь её приняли с Рамсесом на привязи. Она съела пару яиц и выпила чашку кофе. Сходила в туалет. Чтобы гулять весь день, важно было быть точным, как часовой механизм.
Она пила вторую чашку (выложив свои деньги, добавив доллар на чай — как всегда) и смаковала её, глядя в окно. Наблюдала за волнами, накатывающимися на голые фундаменты исчезнувших купален Сутро. На воде по-прежнему было много пены…
Это привлекло её внимание. Никакого шторма, чтобы вспенить её, не было, но большие желтоватые ковры и гребни этой пены покрывали волны. И всё же слабый утренний бриз задувал её на берег, даже сюда, наверх. Маленькие лоскутки покрывали мёртвую воду двух квадратных прудов, которые когда-то были купальнями.
Выйдя на улицу, она уложила Рамсеса в его лежанку и покатила вниз, к дорожкам, соединяющим площадь.
Когда она подошла ближе к бассейнам, то увидела, что пена не тает. Странно. Если уж на то пошло, весьма странно, что в этих ямах было так много воды. Какова была норма для октября, после нескольких месяцев без дождя?..
Она двинулась к тропинке за площадью и обошла обрыв… Пена лежала полосой, обнимающей берег, не очень-то и широкой, и, казалось, сужающейся ещё больше, огибая мыс по направлению к Голден Гейт. Как большой декоративный шарф, наброшенный вокруг основания скал…
— Это я. Сюда.
Снова спокойный голос… Но на этот раз человек с закрученными усами стоял в пятнадцати футах от неё.
— Так намного лучше, — сказала Макси. — Я ненавижу, когда ко мне подкрадываются. Итак, ты говоришь о грунтовых водах… что ты знаешь о них в целом? Например, обо всей той пене, что внизу? Нет ветра, чтобы поднять её…
— Океан — это часть грунтовых вод. Ты же не думаешь, что весь чёртов полуостров усеян пчелиными сотами?
Он замолчал.
— Хорошо, — сказала она. — Так что же?
— Я не умею хорошо объяснять. Я должен тебе показать. Тебе придётся припарковать тележку и положить собаку в сумку.
— Ты шпионил за мной? Откуда ты знаешь, что я ношу его в переноске?
— Ха. Я знаю каждого гуляющего по этому городу. Я много хожу. И держу глаза открытыми. Так ты хочешь поверить или хочешь зарыть голову?
— …в песок?
— В песок.
— Веди. У меня есть нож («Правда»), и пистолет («Неправда»), и я знаю, как ими пользоваться («Самая что ни на есть неправда»).
Он повёл их обратно к деревьям. Она припарковала тележку под навесом, подвесила Рамсеса себе на грудь. Рамсес выглядел настороженным и нетерпеливым, как будто сегодня он получил дополнительную дозу энергии. Этот крохотный уиппет всегда был её системой предостережения, и сейчас он говорил ей следовать за этим человеком.
— Я Макси.
— Я Леон Петров.
Не оглядываясь на неё, он вёл их вверх по склону между деревьями, огибая выступ мыса… Когда они продвигались на северо-восток, северный пилон Голден Гейт показался в поле зрения, пока лес не стал гуще, а дорожка не стала круче, и ей пришлось уделить всё своё внимание тропе. Тропинка Петрова, не самая удачная, пересекала множество более чётких троп, круто спускавшихся к пляжу внизу. Эта же извилистая оленья тропа лишь постепенно спускалась вниз по утёсам, огибая их дугой.
Теперь обрыв стал довольно крутым, а склон холма врезался глубже. И внутри этой расщелины лежал более крутой и глубокий овраг. Это была голая земля, тянувшаяся примерно на сотню ярдов вниз по склону, сильно заросшая вдоль его гребней с обеих сторон, но в глубине её были только голые скалы и красноватая глиняная плоть скалы.
— Здесь круто, — тихо сказал Леон, останавливаясь и поворачиваясь к ней. — Справишься? Мы должны спуститься к тому выступу у нижнего угла, видишь его?
— Справлюсь, — огрызнулась Макси.
И все же, он был крутым, и землю приходилось притаптывать пяткой, чтобы обеспечить опору для ног, а кусты использовались как опора для рук. Рамсес пошевелился в своей сумке, его мордочка исследовала холодный синий утренний воздух.
Край немного отдалился. Петров велел остановиться, и они посмотрели вниз, в овраг. От оврага исходило влажное дыхание. Он указал на его вершину, вверх по склону.
— Посмотри туда. Видишь ручей, вытекающий из этой штуки?
Земля казалась более влажной вокруг щели в глине там, наверху, и да, теперь она могла видеть, что тонкий блеск пробивался вниз по дну оврага и в кустарник под ним.
— Я не вижу никакого ручейка.
— Посмотри на эту гладкость. Она прозрачная, но какая-то густая, верно?
— О’кей… я думаю, там есть немного влаги. И что с того?
— Этот овраг и есть то место, откуда берётся вся эта пена вдоль пляжа.
— Слышь, Леон. Да ты шутник.
— Нет. Но ты так говоришь, потому что ни хрена не знаешь.
— Эй, мне не нравится твоя пасть. И усы твои не нравятся тоже. Они смахивают на бакенбарды на жопе моржа.
— Ты видела бакенбарды на жопе моржа?
— На жопе белого моржа.
— Ладно, ладно. Почему ты должна верить мне? А вот что я тебе скажу. Возвращайся сюда сегодня вечером незадолго до наступления темноты, заберись в какое-нибудь укрытие, спрячься и наблюдай за этим ущельем. Тебе не придётся долго наблюдать, чтобы понять, о чем я говорю.
Утреннее солнце косо светило в кухонное окно. Сидя в кресле, Морин мечтательно смотрела на тарелку Таши, разбросанный по линолеуму корм… Ни намёка на саму Ташу. Ташу съело то… во что превратился Маффин!
Как бы это ни было удивительно, это было только начало. Морин пролежала несколько часов совершенно спокойно, за исключением того, что её спокойствие было не совсем спокойным, оно было более насыщенным, более сильным. Она чувствовала золотую целостность, физическое ощущение завершённости и предназначения. Чувствовала себя совершенно расслабленной и наполненной жизнью.
И, что ещё более странно, она чувствовала себя… множественной. Теперь у неё были не просто мысли, у неё, казалось, был целый хор из них. Впервые за свою долгую жизнь Морин чувствовала, что её разум на самом деле был не внутри её тела, не совсем там, а, скорее, бомбардировал её постоянными вопросами и проверками, в большей или меньшей степени, извне.
Она задумалась об этом потому, что впервые почувствовала, что её разум находится в теле или внутри трёх отдельных его частей. Сначала была верхняя часть, и она познавала её изнутри. Она была внутри своей грудной клетки — окутанная скользкими от крови мембранами, в набухших кровью лёгких…
И её удивление отозвалось эхом, потому что она также была внутри своих ног, отдельно внутри каждой из них, её познание обвивалось, как призрачный плющ, вокруг их длинных костей, восхищалось архитектурой мышц, сухожилий и вен.
Никогда ещё Морин не чувствовала себя такой цельной — такой диковинной конструкцией из костей, мяса и души! Чудесная прохлада разлилась по её тройственному «я», как будто её окунули в пруд с самой чёрной, глубокой, чистой водой…
Так, внутри себя — внутри своих трёх «я»! — она поначалу не поняла, что её глаза закрыты и она лежит в пронизанной солнцем тьме. Она заставила свои глаза открыться, и обнаружила, что у неё нет век, ничто не отзывалось на движение её воли. В то же время это, казалось, не имело никакого значения, настолько великолепной была архитектура тканей и вен, в которых она купалась, которыми была оплетена…
Она попыталась прикоснуться к себе, чтобы узнать, как она меняется, и ей открылось, что у неё нет рук… в то время как её ноги, казалось, вздувались, опухали (с отдалённым шумом разорванных тапочек), а места соединения её ног с талией истончались, скручивались, и с самой талией происходило похожее… И в конце этого энергичного распутывания казалось, что разъединились три связанных хвоста…
И ноги Морин мускулисто выдвинулись вперёд, и они (и её другие «я», заключённые в них) отделились, по-рептильи устремились по коридору и вырвались — сначала одна, затем другая — со скользким шуршащим звуком через дверь для домашних животных.
В то время как она, оставшаяся в кресле, лежала, размахивая хвостом в такт метаболическому ритму, лежала, очарованная великой силой, расцветающей в её новом мощном обличье.
Преображение! Всё быстрее, быстрее. Её плоть стала упругой и прохладной. В плавных конвульсиях её голова и челюсти подчинили всю массу её бывшего тела от рёбер и выше.
И её глаза вернулись! Боже, они вернулись! Морин могла видеть всё вокруг, её огромные глаза вращались, как смазанные шарикоподшипники, глаза были достаточно большими, чтобы вместить весь мир, уловить каждое малейшее движение в нем. Затем, с огромной челюстью и блестящей, прочной, как броня, кожей, она вырвалась из своей одежды. Она прыгнула по дуге, как дельфин, с кресла и приземлилась на пол четырьмя удивительными маленькими ножками с когтистыми лапками, смягчившими удар. Скребясь, она поползла к входной двери.
Видит Бог, Морин была голодна! Внутри неё была бушующая пустота, циклон потребностей. Но её голова была слишком велика, чтобы пролезть в дверь для домашних животных, а передняя нога слишком груба, чтобы повернуть ручку. Она протаранила дверь, расколов её вдоль, повредив при этом голову. Пока ещё рано использовать свою голову в качестве тарана. Инстинкт подсказывал ей, что еда — это сила, и с едой она станет сильнее. С кухонным окном должно быть проще, чем с дверью. Она жаждала чего-нибудь большого, чтобы поесть, и мысль о заднем дворе — пока она быстро пробиралась обратно по коридору — мгновенно подсказала ей, что она хотела съесть. Больше всего её мучил Кинг, постоянно заходившийся лаем во время её работы в саду.
Она заскочила на кухонный стол. Взгромоздилась на него — её ноги, казалось, росли с каждой секундой — собралась для более мощного прыжка — прямо на двойные оконные стекла над кухонной раковиной.
Вырвавшись на утреннее солнце в сверкающих стеклянных брызгах, Морин упала с широко расставленными ногами — бум! — на свою большую пышную лужайку.
Кинг жил в двух ярдах отсюда. Даже сейчас он исходил глубоким, неторопливым лаем…
Она посмотрела на свой крепкий дощатый забор, чувствуя, что приближается момент, не слишком отдалённый, когда у неё появятся задние лапы, которые смогут перенести её прямо через него… Но сейчас она начала пробивать себе дорогу, скребя мягкую землю у основания забора.
Она быстро углублялась в почву. Работая, она слышала, как напевает Барри Манилоу. Вот почему Кинг был таким громким — его хозяева, Уайетт и Ева, были в джакузи на задней веранде, наслаждаясь вместе с ним погожим деньком…
Спрятав свою тележку, упаковав рюкзак и разместив Рамсеса в переноске, Макси направилась по одной из крутых тропинок вниз к пляжу. Рамсес был оживлён, высунув голову из сумки, поворачивал маленькую мордочку влево и вправо. Вокруг был разлит какой-то запах. Прохладный октябрьский день, пара облачков на голубом небе, но пахло не так свежо, как могло показаться. Это был неприятный запах, который заигрывал с её мыслями.
Рамсес оживился ещё больше. Пришлось опустить его на землю. Он доковылял до дерева и помочился на него. Казалось, он… чувствует, что здесь есть какой-то противник, с которым он должен встретиться. Остаток пути вниз она держала его в переноске, но, когда они добрались до узкого пляжа, он настойчиво попросился, чтобы его снова отпустили, и заковылял зигзагами впереди неё.
Макси чуть вскарабкалась на скалы и увидела жёлтую свернувшуюся пену, покрывающую море в сотне ярдов от берега, непрерывный воротник, изгибающийся дугой на восток и огибающий Голден Гейт. В этом направлении кремовое пространство сужалось. Сойдётся ли оно, наконец, в исходной точке?
Рамсес уже значительно опередил её. Она поспешила следом. Посмотрите на его сегодняшнюю оживлённость и целеустремлённость! Усыпить его? Идиотизм той женщины…
Они пробирались по скалистому выступу и гравийной полосе. Макси нашла неослабевающую энергию Рамсеса такой же удивительной, как и пену, которая действительно сужалась, сужалась, пока они не подошли к резкому выступу стены утёса.
Обогнув его, они оказались перед вертикальной щелью, которая исчезала в растительности над головой. Она располагалась гораздо выше, той, к которой её водил Петров, её щель была более влажной и слегка пенистой, а от её соединения с покрытыми ракушками скалами в море отходила тонкая молочная нить… Именно здесь был источник всей этой пены!
Её когтистые лапы, казалось, набирали силу с каждым разом, когда она ими взмахивала — они давали Морин удивительное количество способов воздействия на землю. Но именно её массивная мускулистая голова и по-рыбьи жёсткие выпады позволили ей пробиться сквозь суглинок.
Вынырнув в зарослях бархатцев (похоже, это была самая большая клумба мисс Сондерс), она бросилась к следующему забору и снова нырнула в землю; плотная почва была почти такой же податливой, как вода, для её чудесной новой формы…
Она вынырнула перед большой будкой Кинга, которая находилась в углу двора, самым любимым местом пса — потому что отсюда он мог лаять на дома со всех сторон от него. Морин поднялась, точно гейзер голода, жаждущая пустота, которая должна уничтожить этого зверя. Кинг обладал силой духа. Он взвизгнул, он зарычал, он бросился — в расширяющиеся, устремляющиеся вверх челюсти Морин, которые захватили его передние лапы, голову и грудь и подняли его брыкающиеся задние конечности ввысь.
Добыча яростно вгрызалась в язык Морин, массивный орган, который ощущал не боль, а покалывание, а затем этот язык раздулся и ещё глубже вонзился в горло Кинга, толстый, расширяющийся корень, который взорвал череп пса у неё во рту. Она толкнула его назад, и ещё раз назад, засунув пса — теперь почти вялого, слегка дрожащего — прямо себе в глотку.
Какое-то время она, припав к земле, скрывалась от Уайетта и Евы, расслабляющихся в джакузи, за будкой Кинга. Припав к земле, в то время как Барри Манилоу степенно плыл у неё над головой. Припав к земле, осознавая, что Кинг внутри неё. Хотя его структуры растворялись в её едких желудочных кислотах, хотя мозг и костная оболочка, в которой находились его удары сердца, его мысли, растворялись в её голоде, сам Кинг не растворялся, дух животного проявлялся в ней нетронутым, пока его плотская структура разрушалась.
В темноте своего пищеварения она почувствовала ужас и смятение лающего зверя, обнаружившего, что он существует внутри чёрной сферы её брюха.
И как если бы эта скорбная заточённая жизнь в ней была чем-то вроде генератора, императивом для глубин её нового тела, кости Морин со скрипом разветвлялись, оживая, и мышцы её ног вздувались вдоль этих костей. Всемогущий Бог! Я созерцаю твои чудеса и взываю к тебе: «Аллилуйя!» Смотри, я раскрываюсь как цветок под твоим сиянием!
Теперь, увеличившись — в считанные мгновения! — вдвое, Морин могла смотреть поверх крыши собачьей будки. В её почти сферическом взгляде Уайетт и Ева выглядели так изящно, по пояс в джакузи, с напитками! О… как она жаждала их! Их плоть. В них заключался её собственный, более величественный облик! Узрите величие, которое, как провозгласил Господь, она заслужила! Схватить их в порыве её потребностей означало бы возвыситься, как колосс, когда трапеза будет окончена. Её задние лапы всё ещё росли, колени со стальными пружинами выступали выше по бокам, мышцы набухали, как дыни. И теперь, хотя она сидела достаточно низко, Уайетт увидел её.
Она встретила его пристальный взгляд. Такой фигуристый, мясистый молодой человек, пугавший её всякий раз, когда она обращалась к нему со своими робкими вежливыми жалобами на лай Кинга. В данный момент он не выглядел пугающим, выглядел удивленным… и вдруг Морин абсолютно точно поняла, что может одним прыжком плюхнуться в эту горячую ванну. И как только она подумала об этом, запустила эту мысль, то с силой толкнула старую костлявую мать-землю под собой, повисла в воздухе, как невесомый пузырь, плывущий по голубому небу, и упала в воду, глотая; Уайетт уже вошёл в её огромный рот, так что она высоко подняла его увенчанные брызгами ноги и поглотила его одним залпом.
Она сидела в воде с Евой, прижав её к краю ванны. Морин и Ева, обе сидели поражённые — Ева от исчезновения Уайетта, а Морин — от появления Уайетта внутри неё, потому что, когда кислоты в её котле быстро облизали его до костей, его разум, его воспоминания слились с её собственными. Она знала, что он обитает в ней, и он, запертый таким образом, познавал её.
Любящий Господь! Ты показываешь мне, недостойной, свои чудеса! Твоя слава подобна пиршеству, которое ты устроил передо мной!
Она была опечалена, обнаружив, что не может выразить эту благодарность Еве и сказать Еве, что та не будет уничтожена, а снова будет жить в Морин. Её попытка объясниться вызвала лишь долгое вязкое земноводное шипение, от которого бедная испуганная Ева вскрикнула и описалась в ванну. Морин схватила Еву передними лапами и сунула молодую женщину головой вперёд в свои челюсти. Скоро, как только она растворится, Ева поймёт, поймёт, что все в порядке…
Ещё где-то час её округлившиеся глаза грезили, тело погрузилось в метаболическую медитацию, она сидела в пенящейся воде. Казалось, её разум наполовину задремал, в то время как её тело стало таким огромным, что внутри неё появились звезды, подмигивающие тут и там, внутренний рой крошечных солнц…
Затем Морин пробудилась. Эти звезды она чувствовала внутри себя. Эти мириады точек света … это были её яйца. Она должна была найти дорогу к воде — большой воде, в тёмной земле. Ей нужно было с кем-то встретиться…
Рамсес ёрзал, требуя, чтобы его положили в лежанку на носу повозки. Не для того, чтобы свернуться калачиком, а для того, чтобы сидеть, опираясь на свои хрупкие передние лапы, нюхая воздух. Его внимание было приковано ко всему вокруг. Её маленький защитник вернулся… Но какая опасность могла его пробудить? Она шла по Калифорнии, вверх по Аргуэлло до её конца, пересекла парк, оттуда по Уоллеру (сам Хейт, хотя ей нравилось разглядывать встречных людей и то, во что они были одеты, слишком сильно контролировал её тележку), а затем вниз по Дивизадеро к Кастро. Зашла в «Джин и пиво», у которого был переулок, в котором Ив позволил ей припарковать тележку между его мусорными контейнерами.
— Как поживает наш малыш? — Ив наклонил свой крючковатый нос к Рамсесу, который в ответ высунул мордочку из переноски. — Почему ты не сказала мне, что у тебя появился новый друг? — обратился он к Макси, готовя ей коктейль.
— У меня нет нового друга.
— Что ж. Леон просил передать тебе, если ты появишься, чтобы ты немного задержалась. Он должен вернуться.
— Тощий псих с седыми усами?
— Значит, ты его всё-таки знаешь. Я знаком с ним уже много лет. Он гуляет по улицам, как и ты. А, вот и он! Ну, здравствуй, мисс Ди, — это было сказано спутнице Леона. Седовласая женщина с красивым лицом — серыми глазами и впалыми щеками. В руках она держала старомодную трость с медным набалдашником.
Петров заговорил:
— Макси, это Ди. Давайте сядем за столик — ты должна поговорить с Ди, Макси.
— Не будь так резок, — Ди ткнула его в плечо. — Я очень рада познакомиться с тобой, Макси. Я видела тебя здесь. Дело в том, что мне действительно нужно с тобой поговорить. Можно, пожалуйста? Могу я купить тебе ещё один коктейль?
— Ну, конечно. Да, ты можешь, дорогая, — было забавно использовать старушечье обращение «дорогая». У неё было на это право; может быть, она была лет на пятнадцать старше Ди, и та понравилась ей, понравились её глаза, одновременно добрые и жёсткие. Ей пришло в голову, что Джеку было примерно столько же лет, сколько этой женщине, когда он умер…
За столом Леон сел напротив Макси, и, пока Ди доставала несколько книг из своего маленького рюкзачка, Макси спросила его:
— На что ты уставился?
— Я держу рот на замке, пока ты не выслушаешь её и не пройдёшь через все обычные трансформации.
Ответ застрял в горле Макси. По какой-то причине его саркастическая убеждённость остро напомнила ей видение Веры в два часа ночи на Пэнхэндл. Вера была не из тех, у кого бывают галлюцинации. Холодное, ватное ощущение мягко пробежало по позвоночнику Макси, напомнив белые лохмотья морской пены, не имеющие источника, развевающиеся на ветру…
— Нет никакого способа объяснить это проще, — сказала ей Ди. — Пожалуйста. Просто послушай. И через некоторое время я расскажу, что я видела своими собственными глазами, — и она начала читать из потрёпанной серой книги.
— Нашу маленькую землю осаждают Титаны. В бесконечности пространства и времени Великие Древние плавают, как кракены в глубинах. Снова и снова они находят нас: в мирах, которые были, и мирах, которым ещё предстоит быть… где угодно и когда угодно, они находят, нашли, найдут нас; время бесконечно, но в это настоящее время, в космической глубине, в которой они путешествуют, парит одно особое окно, чей свет и цвет крайне привлекателен для них. Подобно недосягаемому, находящемуся на высоте витражному стеклу, оно искушает аппетиты титанов вспышкой радужного сияния. И это окно в наш двадцать первый век.
— Ибо сейчас, в наш век, это Королева Городов, окружённая своими морями, это жемчужина среди метрополий, увенчанная башнями, увенчанная мощными мостами, одетая в роскошную каменную архитектуру… именно Сан-Франциско очаровывает замшелые мегалитовые глаза Титанов, когда они дрейфуют сквозь космический бентос.
— В нашем настоящем они сходятся именно к Сан-Франциско. Сюда они плывут! Сюда они скользят, привлечённые этим сияющим окном в остальной наш мир.
— Самый могущественный из Великих Древних, ужасный Ктулху, уже среди нас. Он присваивает наши души, обладает нашей волей. Легионы его приспешников, его набожных Ганимедов, уже наводнили залы заседаний наших корпораций, наши правительства, наши церкви.
— Дагон тоже среди нас. Он более откровенно питается нашей плотью. Его придонные зомби высыпают на берег ночью, чтобы собрать наши тела, в то время как на берегу его огромные руки могут захватить самое большое судно и расколоть его, как орех, уничтожив экипаж.
— Тсатоггуа тоже среди нас…
Тут Леон, прерывая Ди, накрыл её руку своей. Он наклонился к Макси и сказал ей:
— Тсатоггуа. Это тот, кого ты можешь встретить сама, прямо там, где я показал тебе. Ты сможешь встретиться с ним сегодня вечером. Ты сможешь узнать кое-какое дерьмо!
Морин двигалась в сумерках сквозь листву парка Голден Гейт. Она двигалась прыжками, таилась, пробиралась сквозь плотный покров и приседала с эластичной упругостью на более открытой местности, — и, замирая, хватала и питалась везде, где представлялся случай. Она поглотила бегунью, маленькую быструю женщину в чёрном спандексе. Она выпустила эластичный кожух своего языка и схватила дико брыкающегося полицейского с его мотоцикла, засунув его себе в глотку…
Она продвигалась дальше в поисках воды. Её тело чувствовало присутствие воды вокруг неё. Каждая бородавка на её огромной поверхности (теперь она была размером с Фольксваген Жук) ощущала каждую молекулу воды в радиусе нескольких миль. Конечно, чуть западнее пенился на пляже могучий Тихий океан; но нет, эта вода была слишком бурной, чтобы принять её нежное потомство.
Она уже чувствовала меньший, более спокойный водоём, который искала. Также чувствовала, что скоро встретит своего будущего избранника. Сейчас он приближался к тому же месту. Яйца внутри неё кипели, готовые родиться, и поэтому, как только появились первые несколько звёзд, она пробралась сквозь листву к берегу озера Стоу.
Дорожки, маленькая площадь, автостоянка были пустынны, но на масляно-чёрной поверхности озера наблюдалось движение и приглушённая весёлая суматоха. Пара ребятишек сломала замок на весельной лодке и выехала на ней из загона в открытую воду. Сверкнули бутылки, раздался хриплый, отнюдь не тихий смех. Маленькие негодники! Морин отчаянно жаждала их!
Но как только она приблизилась, рядом с лодкой вспыхнула блестящая чёрная громадина и перевернула её. Две человеческие фигуры взметнули брызги и пену… и были поглощены как одна широкими нечеловеческими челюстями.
Это был Он, и его кормление было её собственным — она чувствовала это в своих собственных недрах, и её нерождённые детёныши радовались пиршеству. Морин и Он уже были одним целым, были двумя половинками целого на самом пороге рождения. Морин соскользнула в озеро.
В шелковистой темноте, плавучие, как пузырьки, они встретились. Они сцепили передние лапы и кружились, и кувыркались, и закручивались спиралью в атласной глубине. Впервые в своей жизни Морин познала Любовь и поняла, что её завершение уже близко. Она вырвалась из хватки и поплыла к краю озера. Она нашла грязную пещеру, занавешенную лиственными лозами, и забралась в неё, оставив в воде только задние конечности. И ждала Его пришествия.
Его большой гладкий низ живота навалился ей на спину. Он сомкнул передние лапы вокруг её горла, а задние — вокруг её могучих бёдер. Его клоака свисала прямо поверх её собственной, всё ещё погруженной в воду.
В бреду удовлетворения Морин отложила яйца и почувствовала, как они нескончаемым потоком вытекают из её клоаки.
Каждый пузырь был атомом её бушующего голода, и этот голод в ней не уменьшился из-за его выброса, его распространения по чёрному озеру. С этим рождением её собственный голод значительно усилился, превратившись в этот распространяющийся веер потомства. Ибо, когда она зачала, семя её партнёра присоединилось к её потоку, семя, похожее на студенистое взрывчатое вещество, вязкий динамит, который по отдельности взорвал каждый маленький шарик её жажды и пробудил его к жизни.
Долгим был их путь! Долго длились их объятия! Долгим-долгим было это сладостное излияние их пламенного выводка над водами!
Пока они, наконец, не легли опустошёнными, легли, сцепившись воедино, в странной, пульсирующей паузе… которая стала растущим ожиданием чего-то другого, чего-то большего, ожидающего их, чего-то гораздо большего, чем чудо, которое они только что совершили.
Морин знала, что они только начали, а не закончили, что-то великое и славное. Конечно, её головастики, формирующиеся в этот самый момент, в течение этой ночи прорастут конечностями и рассеются в окружающей зелени, распространятся из парка во всех направлениях и найдут свой путь в ливневые стоки и канализацию, задние дворы и сады по всему Сан-Франциско. Но всё это сейчас не казалось и вполовину таким важным, как то, что было впереди.
Она и её избранник скорчились, похолодев к чуду, которое они сотворили. Теперь их манило ещё большее чудо, сияющая необъятность притягивала их к себе, повелевала их близостью, как сияющая планета повелевает своими лунами.
Её партнёр отпустил её и с хрустом скользнул прочь сквозь листву. Морин последовала за ним.
Леон повёл их по тропинке, которую он показал Макси сегодня утром. Они разговаривали тихо и прерывисто, потому что при лунном свете путь был ещё сложнее.
— Главное, что нужно помнить, — сказала Ди, — это то, что им можно причинить боль. С ними можно бороться.
— Я должна быть честна, — сказала Макси. — Я не думаю, что… вполне верю … тому, что ты мне рассказала.
В баре «Джин и пиво» Ди действительно рассказала ей очень многое, пока не наступила ночь, и не подошло время идти сюда.
— Без проблем. Поверишь, — проворчал впереди Леон.
Они учуяли его как раз перед тем, как достигли края оврага: холодное забродившее дыхание болота. Он привёл их к месту, где край оврага слегка наклонялся. Здесь, где кустарник рос реже, было подходящее место, чтобы спрятаться. Овраг под ними был погружён во тьму, за исключением его верхней оконечности, где луна светила под углом и блестела на сочащейся из расщелины глине.
Слишком старая, чтобы сидеть на корточках, Макси села на жёсткую траву и положила Рамсеса между ног на подушечку, сделанную из его сложенной сумки, потому что он заскулил, требуя, чтобы его освободили. Он сидел настороженно, всё ещё наполненный той жизненной силой, которую проявлял весь день.
— Просто помни, — проворчал Леон. — Ничего не делай. Мы здесь просто для того, чтобы посмотреть. Чтобы ты узнала.
Морин где-то видела замечательную религиозную гравюру, на которой все души поднимались по тёмному туннелю, устремляясь в круг великолепного сияния наверху, их лица и руки были подняты в любви и приветствии вечному свету, который притягивал их к Себе.
Этот образ оставался с ней в течение многих лет, иногда заставляя её глаза затуманиваться при одной мысли о том моменте, когда Бог вознесёт своих избранных прямо к Своей бессмертной груди.
И это происходило с ней. Темным туннелем был этот густой, чёрный как ночь, подлесок, через который она пробиралась, а её партнёр, несколько выше по склону, карабкался перед ней. Она с трудом двигалась сквозь беспросветную путаницу этого Нижнего Мира, и над ней был великий свет, Солнце, к которому она поднималась. Его сияние ещё не вырвалось наружу, но оно было близко, так близко! Прямо впереди, на этом крутом утёсе, у подножия которого они вышли из моря…
Слезы хлынули из огромных круглых глаз Морин. Она всегда знала, что это случится с ней! Да, так оно и было! Не из гордости, а потому, что она всегда принимала учение своей церкви близко к сердцу, всегда поступала правильно, твёрдо шла по высшему пути…
Теперь растительность уступила место глубокому голому оврагу, разрезу на склоне утёса. Там, впереди, в тени, имеющей форму клинка, был её партнёр: пятнистый, мускулистый, сияющий, пробирающийся к вершине расщелины. Выпуклая луна заглянула туда, чтобы показать его цель: грязную трещину в глине, похожую на её собственную клоаку…
Там её ожидало возрождение. Её жизнь бесконечна! Она карабкалась в благоговейном страхе. Её партнёр протиснулся в расщелину, плотная земля с поразительной лёгкостью приняла его огромную тушу, так что вскоре были видны только его гигантские задние лапы. Они дёрнулись один раз, другой — и он исчез в скале.
Сердце Морин воспарило. Она прыгнула вперёд, но всё ещё была примерно в тридцати ярдах от своего апофеоза, когда что-то маленькое и рычащее бросилось на неё с края оврага. Боль пронзила её левый глаз, и крошечные зубки разорвали его. Это ничтожное, но мучительное нападение серьёзно травмировало её восторженную душу. Она схватила нападавшего передними лапами — крошечная собачонка! — и выдавливала из него жизнь, мечась и катаясь из стороны в сторону от боли, ударяясь о стены оврага…
Это вызывало своего рода восторг — так отчётливо видеть Невозможное. Когда Макси наблюдала, как огромная амфибия прокладывает себе путь в земле, что-то шевельнулось глубоко внутри неё, первобытное ликование в её душе. Это было правдой! Жизнь в ней ликовала, точно зная, что вселенная — это совершающееся чудо. А потом она поняла, что там был ещё один монстр, следующий за первым вверх по ущелью. В своём восторге она поднялась на ноги — все трое стояли, словно невидимые, глядя на них из другого мира.
В траве у ног Макси что-то зашевелилось, и внезапно появился Рамсес, мелькнув в полоске лунного света. Макси едва увидела его, ныряющего в темноту с маленькими обнажёнными клыками. Бесстрашный уиппет бросился прямо в глаз второму чудовищу!
Зверь яростно бился там, внизу, в темноте, его блестящая шкура сверкала в агонии.
— Рамсес, — прошептала Макси, увидев, как её маленький друг погиб, и подошла к самому краю оврага.
Там, куда проник первый зверь, двигалась земля, залитая лунным светом. Глина содрогнулась, щель в ней разошлась, и из этого отверстия в лунный свет вырвался гейзер сверкающей плоти. Огромный язык прыгнул на девяносто футов вниз по ущелью, вырвался из него, и в лунном свете гигантская жаба, которая больше не казалась гигантской — зверь, от которого погиб Рамсес, защищая её — была обёрнута языком до самых глаз. Лунный свет блеснул на струйке крови, которая сверкала в раненом глазу, а затем её властно схватили и утянули внутрь скалы.
В тусклом зелёном свете, в огромной пещере внутри утёса, Морин — спелёнатую шелковистым языком, как недоношенный плод! — поднимали всё выше, выше… и она висела над чужой планетой, над Циклопическим Глазом. Его зрачок был абсолютно черным, окружённым тонкой золотистой радужкой. Чёрная пустота слегка сжалась, изучая её, заставляя зрачок казаться неземной пастью, покусывающей её…
И, возможно, там был рот, который говорил с ней, потому что его слова липко бормотали в самом центре её сознания: «Всё, что ты видела и делала, принадлежит мне. Всё, что ты знаешь, я буду знать всегда».
А потом Морин утащили в другую пещеру, в Карлсбад из неземной плоти, где пенилось лишённое солнца море кислот.
Затем для Морин последовал ужасный переход — реальность чистилища! Чистилища, в котором она плавала в кислоте в совершенной темноте. В котором её мясо, её кровь и её кости превратились в дым, уносящийся прочь от её бьющейся и изумлённой души.
Но потом… она стала цельной и спокойной. Она была… очищенной. Была чистой и единственной её собственной бессмертной душой! На самом деле, она возродилась, как всегда обещал её пастор! И все её воспоминания, все её чувства по-прежнему принадлежали ей ежеминутно, вечно, избавленные от скорбей и бед тела…
Неизмеримое время она лежала в этом блаженном откровении. Но постепенно возник крошечный вопрос. Почему Вечность была… такой тёмной?
Но нет. Нет, было не совсем темно. Смутные замысловатые видения роились вокруг неё, головокружительные проблески, которых её мысль могла достичь, коснуться во всех направлениях. Боже милостивый! Вокруг неё было множество людей. Это не тьма, а матрица других душ. Куда бы она ни повернулась, везде встречала поток, толпу других разумов.
Её наполнило удивление, за которым последовало лёгкий трепет от… беспокойства. Это было не очень похоже на рай. Разве это не было немного больше похоже на… хранение в резервуаре? Морин изо всех сил пыталась понять, какое Благое Намерение присутствует здесь…
Возможно, это была её вина. Да. Она должна была полностью раскрыться, принять участие в своём апофеозе. Она, должно быть, действительно оглядывается по сторонам. По-настоящему общается со своей ангельской компанией.
И когда она действительно раскрылась, Боже милостивый, она действительно обрела богатство! Она вошла в удивительно детализированный пейзаж, закаты на неизвестных планетах, войны, которые велись в чужих телах, невыразимые схватки этих неописуемых тел…
Проникла в скорбные воспоминания, проникла в возлюбленные ветра изрытого пещерами ледяного мира, где катались на коньках из полированной кости и ликующе пили лунный свет волкоподобные существа — ушедшие навсегда; проникла в амёбоидных мант, летящих, точно осенние паутинки, сквозь темно-бордовые океаны метана, балетно совокупляющихся в родном мире газового гиганта — и ушедших навсегда; проникла в длиннопалых ящеров, грациозных, как бабочки, с плавниками, похожими на большие ребристые веера, возделывающих континентальные шельфы янтарных морей — и ушедших навсегда…
И вдруг она услышала, поняла призрачный шум запомнившихся голосов, исходящий из этого множества. Это был громогласный хор вечного горя.
Когда пришло это понимание, во всей этой мозаике сдерживаемых умов произошли изменения. Поднялась неосязаемая волна, и её передняя часть устремилась к ней… и схватила её. Её подняли, подвесили в кислотной ванне обжигающего света, и каждое мгновение её шестидесяти пяти лет промелькнуло в ней, было прожито заново в одно бесконечное мгновение. И с её собственной жизнью, все жизни, которые она собрала, также пробудились в этом ищущем свете — Кинг, Уайетт, Ева, маленькая бегунья, брыкающийся полицейский — каждая сложная деталь их бытия расцвела в собственническом взгляде её пожирателя…
А потом Морин снова погрузилась в эту бескрайнюю неизвестность захваченных жизней, в этот вселенский гвалт неспящих воспоминаний.
Теперь она поняла. Теперь Морин знала всё. О, как они лгали в этой её церкви! Как мрачно, торжественно и благочестиво лгал её пастор! Это не была вечность во славе! Это не был Милосердный Бог!
Солнце было уже высоко. Они сидели на склоне у музея Почётного легиона, прислонившись спинами к разным сторонам кедрового ствола. Они заснули в этих позах незадолго до рассвета, а теперь, проснувшись, какое-то время сидели молча, уставившись в пространство. Наконец Ди вздохнула и достала свою потрёпанную серую книжку.
— Марголд говорит кое-что о Тсатоггуа… — она перевернула страницы. — Да. Здесь, сразу после этого отрывка о Дагоне. Я говорила тебе, что я… сама видела Дагона… или его часть.
Она прочитала вслух:
— Дагон путешествовал по нашему миру раньше, погрузился в Бессолнечное Море под Хребтами Безумия и питался Старшей Расой, а в другой эре он низвергнулся с небес на Землю во время древнего Потопа, который затопил её, и плавал в этих измученных штормами водах, хватая пастью обречённые на потоп народы, цепляющиеся за поверхность, цепляющиеся за свои плоты, лонжероны и осколки…
Воцарилась тишина. Взгляд Ди был устремлён куда-то вовне.
Макси подсказала:
— Это Дагон.
— … Да.
— А Тсатоггуа?
Ди моргнула. Затем снова прочитала вслух:
— Но из этих Титанов у Тсатоггуа самый глубокий, самый хтонический голод. Его еда — мясо и умы. Народы, которые он разорил, кипят в его животе, и нет этому конца… их духи нетронуты… могуч хор горестных душ, каждая жизнь — самопознанная клетка внутренностей бога-жабы, в которой жадное движение разума их пожирателя проносится сквозь них, поскольку Тсатоггуа снова и снова наслаждается каждой жизнью в отдельности, как скряга, торжествующий над своим сокровищем.
Они сидели, прислонившись к дереву, которое служило для них опорой здравомыслия, вспоминая прошедшую ночь. Из кустов вышел очень старый кот: ободранные уши, потрёпанный белый мех с пёстрыми пятнами; он приближался медленно, но целеустремлённо, явно считая достаточным спокойный шаг и не собираясь тратить силы на более осторожную походку. Он подошёл к Макси и остановился, глядя на неё.
— Интересно, любит ли он сыр, — сказала она с сомнением. Кошки не были её животными. Она вытащила из рюкзака пакет с сыром и крекерами.
— Кошки любят его, — сказал Леон.
Этот, похоже, действительно любил. И оказалось, что он также не возражал ни против лежанки Рамсеса, ни против грохота тележки, как только понял, что может спокойно лечь в неё и осмотреться. У него были очень внимательные жёлтые глаза. Макси, вглядываясь в них, подумала: а почему бы и нет? Ему нужен друг.
До Пита было далековато, но никто не возражал против этого места назначения. Никто из них не думал о том, чтобы расстаться, остаться наедине с тем, что они видели.
Бар был пуст, и Пит согласился позволить ей припарковать свою тележку в заднем коридоре, ведущем в комнаты отдыха, чтобы кот не испугался и не убежал. О Рамсесе не было сказано ни слова — Пит, казалось, и так всё понял.
Они заняли столик, заказали три двойных выпивки и ещё кувшин пива. Пили маленькими глотками, время от времени глядя друг другу в глаза, безмолвно, просто подтверждая то, что они видели прошлой ночью, то, что они сидели здесь и все ещё видели, снова и снова…
Вошла целеустремлённая Вера, взобралась на табурет и взглядом указала Питу на стойку перед собой. Повернула табурет и села, задумчиво глядя на Макси и двух её новых друзей. Макси жестом подозвала её, но Вера осталась на своём месте.
— Я только что была в Батлере, искала тебя, — сказала Вера. — Дело нешуточное. Полицейские машины на стоянке. Спускалась сегодня утром в прачечную? Всё ещё темно? Этот Дог и его близнец, этот урод Карн. Они там, в прачечной ночью, как на Общественном рынке, затаривались наркотой, так? Ты знаешь этого придурка Рамона с четвёртого этажа? Ну, он сказал, что собирается спуститься в прачечную, но сам, конечно, собирался спуститься в полицию, что было, то было. Он сказал копам, что, когда он вошёл, то увидел, как какое-то большое животное ест Дога! Ест его целиком! А Карна нигде не было видно — только один его ботинок валялся!
Никто ничего не сказал, хотя за стойкой бара руки Пита на мгновение замерли на стакане, который он протирал. Вера с возрастающим изумлением смотрела на удивлённые взгляды трёх усталых стариков, уставившихся на неё из-за стола.
Леон сказал:
— Вы должны подойти, посидеть здесь с нами, мисс. Сядьте рядом со мной, почему бы нет?
Макси и Ди посмотрели на него. Они были поражены, заметив намёк на учтивость на худощавом, спрятанном за большими косматыми усами и бровями, лице Леона.
Они вчетвером довольно долго вели беседу, в течение которой Пит бросил заниматься стаканами и просто облокотился на стойку бара, слушая их. Последовало короткое молчание.
— Я думаю, мне придётся съехать, — задумчиво проговорила Макси.
— Переезжай ко мне, — предложила Ди. — Комната твоя, хотя иногда тебе придётся поделиться ею с моим юным другом Скэтом. Мы в любом случае должны быть вместе. Все мы, кто знает.
Мифы Ктулху: энциклопедия 